Права животных и порнография - Страница 20

Да ну, к черту, можно подумать, мне это так уж надо.

МАМЕНЬКИН СЫНОК

Мне двадцать пять, но из этого не следует, что я себя знаю. Какой-то великий гений утверждал, будто помнил себя и в утробе, и как его рожали, но я ничего такого не помню. Может, это потому, что я – не великий гений и вообще не великий, если уж на то пошло. Передо мной на фото пизда моей матери. Женщина на снимке тяжеловата и рыхловата, и, вообще, не из таких, какими я обычно предпочитаю любоваться. Однако поза правильная. Мне нравится, когда на фото женщина стоит на коленях, опустив торс к земле, задом кверху. Только потом, щелкнув по картинке, чтобы ее увеличить, я узнал стол у родителей в кабинете. На нем две статуэтки – старичок и старушка. Обеим фигуркам придан легкий наклон вперед, и они сделаны так, что если правильно их сдвинуть вместе, то получится, будто изображается поцелуй: его губы будут касаться ее чуть зардевшейся щечки.

В детстве я был болезненным, и родители говорят, что я много раз чуть не умер. С самого дня рождения я то и дело лежал в больнице, так что жизни нормального ребенка я был лишен. Проблемы с легкими, проблемы с сердцем и всякие другие проблемы и там, и сям. Никто не знает, откуда у меня такое слабое здоровье. У предков ничего подобного не отмечалось – ни у матери, ни у отца, ни у их родителей и ни у кого из прабабушек и прадедушек. Дни, которые в те свои первые десять лет я не лежал в больнице, я проводил дома и хорошо помню, как держал в руках эти статуэтки старичка и старушки, зная о своем состоянии достаточно, чтобы понимать, что я, может быть, никогда стариком не буду.

Потом мне исполнилось десять, и в тот же год напасти стали отступать. Еще через год все прошло окончательно. Со мною все стало нормально, и нормально до сих пор. «Это – милость Божия», – говорила мать, однако я сомневаюсь, верит ли она в Бога. У отца, едва он начинает говорить о тех моих первых десяти годах, на глаза наворачиваются слезы. Они тогда сами были молоды (им было по восемнадцать, когда я родился), и, глядя на семейные фотографии тех времен, на их лицах я вижу то, что представляется мне простодушием и озабоченностью. Я понимаю, что большую часть юности они провели в тревоге, не зная, выживу я или умру, так что трудно себе представить, чтобы в их жизни могло быть что-то еще.

А теперь я сижу и смотрю на пизду своей матери. Дырку в ее заду тоже видно. По всей вероятности, фотографировал мой отец, и, зная, как такие снимки делаются, я догадываюсь, что, скорее всего, в тот момент он был голый и с членом, торчащим наперевес. У меня сейчас тоже торчит, хотя встал до того, как выплыла эта картинка, и я не уверен, не упадет ли. А мой отец в тот момент, стало быть, либо только что трахнул мою мать, либо готов трахнуть. Вот, значит, люди, которые меня сделали, и вот, значит, как. Именно там, в этом миксере меня замешивали таким, каков я получился. Подчас, когда я сам себе не нравлюсь, я стараюсь убедить себя, что все плохое во мне – только мое, оно не присуще ни людям прежних поколений, ни тем, кого я выбираю в свое окружение.

Закрываю глаза и думаю о собственной жене и нашей шестимесячной дочке. Они спят в соседней комнате, а кажется, что за много миль отсюда, от того темного угла, где я сижу, разглядывая веб-сайт любителей меняться партнерами. Время от времени я захожу на него, а делать это начал сразу после женитьбы. Я не могу себе представить, чтобы моя жена согласилась участвовать, но сам вовсю мастурбирую, глядя на фотографии чужих жен. Еще я мастурбирую, когда думаю о том, чтобы моя жена была вот так же выставлена на обозрение, а еще, когда представляю себе, будто смотрю, как она с другим мужчиной. Не знаю, почему мне нравятся эти мысли, но точно знаю, что не могу показать эту мою сторону жене. Она – из мира света, а эта часть меня – из мира тьмы, так что их лучше вместе не соединять.

Я думаю о расхожей фразе про то, что у всех великих злодеев в истории когда-то были матери. И, разумеется, те из нас, кого не назовешь великими злодеями, тоже были детьми, и у них матери тоже были.

Я гляжу на карточку матери, снятую отцом, и думаю о том, какой я у них получился несовершенный, но они любили и заботились обо мне всю свою молодость. Потом, сам того не желая, я задумываюсь о рождении моей собственной дочери, о том месиве крови и слизи, в котором она появилась на свет, и о том, как ее головка удлинилась, когда ее вытаскивали при помощи вакуумной присоски. В тот момент я показался себе жутким мерзавцем, что вложил в хорошую девочку дурные гены, но потом это чувство прошло, и я осознал, что передо мною нечто, исполненное чистого добра. Я поцеловал жену и грязного младенца, который верещал, пока ему очищали рот от всякой гадости из утробы. А теперь глянешь на нее – и порой странное возникает ощущение по поводу того, что она сделана из той же ерунды, что и я, а вот что это за ерунда, я и понятия не имею.

Я смотрю на дверь и знаю, что могу в нее выйти. Там – прохлада. Можно к ним прилечь, член съежится, и я воссоединюсь с ними в их простоте и невинности. Мне даже хочется так и сделать, хотя почему, я понимаю не лучше, чем почему мне хочется вновь смотреть на экран компьютера.

Я сжимаю пальцами член, он растет и разжимает их, и я начинаю шуровать рукой. Чувство сразу и приятное, и не очень. Я пристально смотрю на пизду и на дырку в заднице, и все это принадлежит то моей матери, то просто незнакомой женщине, чей муж захотел, чтобы ее все видели и чтобы ею обладал другой мужчина. А то вдруг вижу в ней пизду своей жены с точки зрения того мужчины (то есть меня), который уговорил ее все там раздвинуть и так сфотографироваться, а потом выставил на всеобщее обозрение в надежде на то, что какой-нибудь чужой мужик согласится прийти и оттрахать ее. А иногда я вижу просто плоть. Но когда я кончаю, это всегда пизда моей матери. И возникает чувство (правда, только на миг), что все в мире в абсолютном порядке, что мне на ушко сообщили ужасную, но самоочевидную тайну, и то, что я ее знаю, дает мне великую власть.